Перечитаем про похоронку на Гришку Мелехова:

<<В погожий сентябрьский день летала над хутором Татарским
молочно-радужная паутина, по-вдовьему усмехалось
обескровленное солнце, строгая девственная синева неба была отталкивающе чиста и горделива.
В этот день Пантелей Прокофьевич Мелехов получил письмо из действующей армии. Письмо принесла с почты Дуняшка. Почтмейстер, вручая его, кланялся, тряс плешиной, униженно разводил руками:
- Вы, ради бога, простите меня, письмо-то я распечатал. Так и скажите
папаше: мол, Фирс Сидорович письмо, так и так, мол, вскрыл. Очень, мол,
ему было интересно про войну узнать, как там и что... Уж вы простите и
папаше Пантелею Прокофьевичу так и доложите.
Против обыкновения, он был растерян и вышел проводить Дуняшку, не
замечая того, что нос его измазан чернилами.
- Уж вы там того, не взыщите, упаси бог... я ведь по знакомству... -
несвязно бормотал он вслед Дуняшке, кланялся, и в этом почувствовала она
что-то предостерегающее, как толчок.
Домой вернулась взволнованная, долго не могла достать из-за пазухи
письмо.
- Скорей, ты!.. - прикрикнул Пантелей Прокофьевич, гладя дрожащую
бороду.
Дуняшка, доставая конверт, торопливо говорила:
- Почтмейстер сказал, что прочитал письмо из антиресу и чтоб вы, батя,
на него не обижались.
- Черт с ним! От Гришки? - напряженно спросил старик, дыша с сапом в
лицо Дуняшке. - От Григория, никак? От Петра, что ли?
- Батяня, нет... рука чужая на письме.

- "Уведомляю Вас..." - начала Дуняшка и, сползая с лавки, дрожа,
крикнула дурным голосом: - Батя! Батянюшка!.. Ой, ма-а-ама! Гриша наш!..
Ох! Ох! Гришу... убили!
Путаясь в листьях чахлой герани, билась на окне полосатая оса, жужжала.
На дворе мирно квохтала курица, через распахнутую дверь слышался далеки детский бубенчиковый смех.
Поднимаясь, паралично дергая головой, с исступленным недоумением
смотрел Пантелей Прокофьевич на ползавшую в корчах Дуняшку.

После получения известия о смерти Григория Пантелей Прокофьевич
опустился как-то сразу. Он старел день ото дня на глазах у близких.
Тяжелая развязка настигала его неотвратимо; слабела память, и мутился
рассудок. Он ходил по куреню сутулый, чугунно-почерневший; горячечный
масленый блеск глаз выдавал его душевную сумятицу.
Письмо от командира сотни сам он положил под божницу и несколько раз за день выходил в сенцы, манил Дуняшку пальцем.
- Выдь-ка ко мне.
Та выходила.
- Принеси письмо об Григорию. Читай! - приказывал он, опасливо
поглядывая на дверь горницы, за которой томилась в неумолчной тоске
Ильинична. - Ты потише читай, вроде как про себя, - он хитро подмигивал,
весь корежась, указывая глазами на дверь, - потише читай, а то мать...
беда.
Дуняшка, глотая слезы, прочитывала первую фразу, и Пантелей
Прокофьевич, обычно сидевший на корточках, поднимал торчмя широкую, что лошадиное копыто, черную ладонь.
- Стой! Дальше знаю... Отнеси, положь под божничку... Ты потише, а то
мать наша... - Опять он отвратительно подмигивал и весь кривился, как
древесная кора, сжираемая огнем.
Седел он круговинами, ослепительно белая седина быстро испятнала
голову, нитями разметалась в бороде. Он стал прожорлив, ел много и
неряшливо.
На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных на поминки по убиенном воине Григории.
Пантелей Прокофьевич ел быстро и жадно, на бороде его звеньями лежала лапша. Ильинична, со страхом приглядывавшаяся к нему в эти последние дни, заплакала.
- Отец! Чтой-то ты?..
- А чего? - засуетился старик, поднимая от обливной чашки мутные глаза.
Ильинична махнула рукой и отвернулась, комкая у глаз расшитый
утиральник.
- Едите вы, батенька, будто три дня не емши! - со злобой сказала Дарья
и блеснула глазами.
- Ем? А ну, так... так... так... я не буду, - смутился Пантелей
Прокофьевич. Он растерянно оглядел сидевших за столом и, пожевав губами, замолк, на вопросы не отвечал, хмурился.
- Мужайся, Прокофьевич. Чтой-то ты так уж отчаялся? - после поминок
бодрил его поп Виссарион. - Смерть его святая, не гневи бога, старик. Сын
за царя и отечество терновый венец принял, а ты... Грех, Пантелей
Прокофьевич, грех тебе... Бог не простит!
- Я и то, батюшка... я и то мужаюсь. "Смертью храбрых убитый", -
командир-то пишет.
Поцеловав руку священника, старик припал к дверному косяку и в первый
раз за все время после известия о смерти сына заплакал, бурно содрогаясь.
С этого дня переломил себя и духовно оправился.
====
Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получили от Петра два письма сразу. Дуняшка еще на почте прочитала их и - то неслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое волнение внесла в дом.
- Живой Гриша!.. Живой наш родненький!.. - рыдающим голосом вопила она еще издали. - Петро пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..