Зиновий Гердт никогда не рассказывал о войне. Слово 'подвиг', слова о пролитой за Отечество крови - невозможно представить себе произнесенными его голосом.

Пафос он снимал одним тембром.

Во время прощального вечера Гердта, осенью 1996 года, на сцену вышла Вера Веденеева, медсестра, которая вынесла его, раненного, с поля боя в сорок третьем, - вышла и, растерявшись от оваций, стала что-то говорить про великую победу: Зиновий Ефимович махнул рукой: Вера, фиг с ними, победили и победили! И обнял ее.

Тот фронтовой эпизод биографии Зиновия Гердта - с тех пор, по слову Валентина Гафта, 'коленонепреклоненного', - разумеется, известен всем.

Меньше известны два других эпизода его биографии, биографии борца с фашизмом. В 1950 году, в разгар государственного погрома, он, инвалид на костылях, в каком-то, по слову Гердта, 'шалмане' дал пощечину негодяю, презрительно и прилюдно отозвавшемуся 'об их нации'. Он был готов умереть тут, как готов был умереть в сорок третьем. Его спасло чудо: человек, вставший между ним и погромом. Гердт вспоминал о нем как о втором, вслед за медсестричкой Верой, человеке, спасшем ему жизнь:

А в октябре 1993-го Гердт поехал к Моссовету, чтобы записаться в ополчение и встать на защиту Москвы от Макашова и Ко. И говорил потом, что благодарен Гайдару, который избавил его от позора беспомощности. Это я (апропо, как говорится) - о борьбе с фашизмом...

А теперь снова - об интонации.

Есть удивительная пленка - та, где Гердт с Петром Тодоровским, два фронтовика, под гитару в волшебных руках Петра Ефимовича, поют Шпаликова:

Спой ты мне про войну,

Да про тех, кто был в плену.

Я товарищей погибших

Как сумею, помяну:

Помянуть товарищей, погибших да пропавших в немецких лагерях (а может, и не только немецких), помянуть, заодно с теми, кто брал Берлин, и расстрелянного 'Ваньку-взводного' из стихотворения Слуцкого, весь этот 'заполненный товарищами берег' из великого твардовского стиха. Эта горечь, на которой замешано счастье вернувшейся мирной жизни, эта пронзительная интонация - главный звук лучшей послевоенной поэзии, от Гудзенко до Самойлова, Левитанского, Окуджавы. И лучших из их наследников - тех, кто встретил войну детьми: Шпаликова, Высоцкого:

'Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая:'

'Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:'

'И что с того, что я там был:'

'На братских могилах не ставят крестов:'

Вспомните эту интонацию. Вспомните (те, кто постарше) интонацию дней Победы в шестидесятых-семидесятых. Или это моя детская память окрашивает все в иные тона? Но нет, нет - звук этого праздника был другим когда-то! Государство еще толком не добралось до него - это был человеческий праздник, и гладкие казенные дряни, любители погреть руки на Вечном огне, встречали молчаливый, но ясный отпор тех, кто на самом деле воевал - и знал цену словам и делам. Им было в ту пору около пятидесяти, спасителям страны и мира, и их было еще очень много:

Сегодня остались единицы. Самому молодому ветерану войны - восемьдесят семь. Давно нет ни Твардовского, ни Окуджавы, и девятое мая, этот трагический и светлый день, этот нравственный 'момент истины' нескольких поколений, давно пошел на растопку политических рейтингов и по графе в смете 'подъем патриотического духа'.

В этот день, уже много лет, бесстыже и уверенно правит свой бал государство, представленное комсой, братвой и гэбухой, - какой там Самойлов, какой Высоцкий:

Прущий из каждой дыры пафос, громыхающие по брусчатке 'Тополя', 'мерсы' и 'бээмвухи', разрисованные агрессивными пошлостями, ксенофобия, выпирающая из-под 'борьбы с фашизмом', пьяноватая веселящаяся публика, девицы, обвешанные, как сбруей, георгиевскими ленточками:

Как все это далеко от тихой песни Шпаликова, от Левитанского и Твардовского, от героев 'Белорусского вокзала', как далеко от застенчивой медсестрички Веры Веденеевой и молодого бойца Зямы, вытащенного ею с поля боя в сорок третьем...

В.Шендерович